Я люблю Лаула.
Я люблю Лаула не за то, как он виртуозно мажет мимо нот (благо я этого всё равно не замечаю). И не за то, что он сыграл-таки мой любимый вальс (хотя его и не было в программе). И даже не за то, что П. Лаул – это почти что Пауль (а это весомая причина). Я люблю Лаула, но об этом позже.
Когда автору поступило предложение сходить на «Очертания Шопена», ваш покорный слуга оказался один на один с дилеммой: идти в капеллу или на Гарри Поттера и Дары Смерти. Поколебавшись ровно столько, чтобы Шопен от подобной альтернативы успел сделать в гробу тур под один из своих гениальных вальсов, автор принял приглашение на концерт.
О прекрасном.
Моя проводница в мир искусства (условно назовём её Асей) с первых же шагов нашла в зале родственную душу и пустилась в разговоры на узкоспециальные темы. Автор, как человек далёкий от музыки и недалёкий по жизни, нашёл отдушину в созерцании потолка. Вы замечали, как потолок Капеллы похож на плитку шоколада? Шоколад – это прекрасно.
Ася, оскорблённая тем, что исполнителя сравнивают с Рихтером, на чистом Парселтанге шипит: «Хоть бы он промазал мимо ноты, ну хоть бы раз…», и автор невербально накладывает на пианиста Конфундус, тем самым искупая свою вину перед обделённым вниманием Гарри Поттером.
О программе.
Шопен как таковой – это по дэфолту беспроигрышный вариант. Сколько бы моя спутница (мы продолжаем условно называть её Асей) ни утверждала, что он скучный и бесстрастный, автор может лихо и безапелляционно парировать неоспоримым «Сама ты скучная!», изысканным «Что б ты понимала в колбасных обрезках!» и даже элегантно наступить шпилькой на ногу, дабы поставить точку в этом мастерском словесном поединке.
Об исполнении.
Автор напоминает о том, что далёк от искусства, как французы были далеки от кубка на прошедшем Мундиале, но всё же. Доводилось мне бывать на фортепианных концертах, где исполнители обращались с инструментом так, как если бы он должен был им крупную сумму денег. Фортепьяно печально и обречённо тренькало что-то на тему «я не брал!», вздыхало и сочувствовало слушателям. Под пухлыми пальчиками Лаула фортепиано, скорее всего, никому не сочувствовало и, весьма не маловероятно, ловило кайф, как от хорошего массажа. Честно говоря, ноктюрн в моём дилетантском понимании – это всё же нечто более… nocturne. Нечто более располагающее к рефлексии и созерцанию таинств ночи и нечто менее резкое местами. Но в целом мне понравилось. Лучше Лаула только Ася играет.
О публике.
Зрителей на концерте условно можно было разделить на несколько категорий.
Первая и самая многочисленная – дамы и господа младшепенсионного возраста. Милые и интеллигентные, в строгих очках, шальках и с аккуратными стрижками, улыбчивые и предупредительные – они были бы прекрасной компанией для единения с искусством, если бы их не поразила поголовная эпидемия кашля. Да Мерлин с ним с кашлем, если бы он не сопровождался громким шуршанием фольги от леденцов, передаваемых по рядам с заботливым шёпотком: «Скушайте конфетку, полегчает». Не полегчало.
Вторая категория – курсанты, которые весь перерыв пялились на си… на сидящих в зале девушек. То ли их заставляют ходить на подобные мероприятия, то ли мы недооцениваем современных студентов военных училищ. Взаправду:
– Не желаете ли Вы посетить концерт, посвященный 200-летию Шопена? – предлагает курсант Иванов, надраивая унитаз зубной щёткой.
– Благодарю, – курсант Петров перестаёт насвистывать рондо Куперена, не отвлекаясь от надраивания своего унитаза, – но Шопен мне изрядно приелся: не далее, как третьего дня я наслушался его вдоволь, когда сержант Голоцуцкин играл его весь вечер. Я бы предпочёл послушать Грига.
Старшина Ноздрервач сплёвывает на пол, не выпуская из зубов папиросину:
– Милостивые господа, я имел неосторожность краем уха услышать вашу беседу. Нынче вечером мы с супругой как раз идём на «Пера Гюнта», не соизволите ли присоединиться?
Третья и самая малочисленная часть аудитории состояла из белых ворон, которые не кашляли и не пялились. Фрики, одно слово, что о них рассказывать.
О любви. Народной и моей личной.
Если в первой части публика вела себя вполне прилично, то после перерыва (очевидно, накидавшись в буфете шампанским) зрители развеселились и окончание каждого скерцо встречали бурными аплодисментами. Лаул послушно вставал, кланялся и даже улыбался публике. Вот оно питерское воспитание: стараемся-стараемся, а всё равно ведь не пропьешь.
Моё же сердце пианист окончательно покорил уже по окончании программы. «Браво, браво!» – кричат вокруг, и мы радостно хлопаем. «Сейчас ему кто-нибудь крикнет «бис!», и он ещё играть будет», – печально шипит Ася. «Браво, браво!» – продолжают благодарные зрители, но на бис артиста не вызывают, почему, станет понятно позднее.
Отхлопав себе ладошки и дождавшись, пока артист удалится за кулисы, мы спокойно встали и только сделали шаг к выходу, как Лаул выпорхнул обратно на сцену и под уже существенно угасшие аплодисменты снова сел за рояль. «Сыграй ещё раз моё любимое скерцо!» – шипит моя спутница. «Сыграй мой любимый вальс», – без особой надежды шиплю я, но с первого аккорда осознаю, что мольбы мои услышаны. Слегка торопясь (ну, в принципе, я понимаю, без спроса, считай, вышел на бис), Лаул доигрывает вальс, срывая овации, особо бурные из нашего угла зала.
Наполненные счастьем и благодатью, мы снова проводили музыканта за кулисы аплодисментами и только дёрнулись к выходу, как… В общем, признаюсь откровенно, сколько раз он выходил на бис ко всё пустеющему залу, я не знаю – мы позорно сбежали после третьего. Но в сердце моём поселилось трепетное и нежное чувство к этому музыканту.
Я люблю Лаула.
Я люблю Лаула не за то, как он виртуозно мажет мимо нот. И не за то, что он сыграл-таки мой любимый вальс. И даже не за то, что Пётр Лаул – это почти что Пауль. Я люблю Лаула просто потому, что невозможно не любить мужчину, который бесчисленное множество раз выходит на бис, хотя его об этом никто не просит *_*